Правила жизни в России

Иностранные журналисты рассказывают о том, как им живется и работается в нашей стране…

Мари Жего, шеф-корреспондент московского бюро Le Monde:

В первый раз я приехала в вашу страну еще при Брежневе: после учебы в Сорбонне меня отправили на стажировку в педагогический институт города Пятигорска, поскольку Франция была единственной страной, у которой был договор с СССР на «поставку» преподавателей французского языка.

С точки зрения снабжения ситуация в той России была совершенно неприличной: в магазинах не было практически ничего, кроме сухарей и молока. Я удивлялась тому, что очень сложно найти масло: вроде бы молоко есть, его полным-полно, а масла — нет. Но были продуктовые заказы: сотрудники института получали творог и фасоль, и я впервые поняла, что есть категории привилегированных людей, которые кое-что да получают.

У меня была огромная по тогдашним меркам зарплата — почти 300 рублей в месяц. А некоторые мои друзья получали по 120 и 180 рублей.

Когда я приехала в Пятигорск, в аэропорту меня встречал сотрудник института, который сразу сказал, что категорически запрещается продавать помаду, духи и джинсы, как делали некоторые мои предшественники. Я его очень внимательно выслушала и заверила, что ничего подобного в мои планы не входило.

Через неделю этот же сотрудник постучался в дверь моей комнаты и предложил выпить чаю. Я согласилась. Мы сели пить чай, а через минуту он спросил: «А у вас есть помада, духи и джинсы на продажу? Я куплю». Тогда я сразу поняла, что в жизни каждого российского человека присутствует элемент шизофрении.

После стажировки я вернулась во Францию, и в следующий раз увидела Россию в 1991 году. Я тогда уже работала в газете, в Москве случился путч, и меня срочно отправили сюда. Го­род был в совершенно жутком состоянии, как во время войны. Не было освещения, не хватало бензина.

Меня потрясло, что люди, состоявшие на каких-то хороших должностях в научных институтах, были вынуждены подрабатывать водителями или распродавать за копейки свои вещи. Рубль девальвировался, но некоторое время цены оставались очень странными: например, билет на самолет до Киева стоил меньше, чем такси до аэропорта.

С одной стороны, в 1991 году людям было легче, потому что они чувствовали себя свободными. Cистема рухнула, потому что она была не в состоянии кормить людей. Проблема в том, что взамен, судя по всему, граждане ничего не получили, иначе бы они не выбрали сходную схему правления.

В Свердловской области есть город Асбест. Я ездила туда делать репортаж. Обычно перед поездкой я заранее созваниваюсь с кем-то из местных журналистов и прошу их о помощи — иностранному корреспонденту довольно сложно договориться о встрече с людьми самостоятельно.

Журналистка из Асбеста все прекрасно организовала, но когда я приехала, она мне сказала, что почти все, кому она звонила по моему поводу, говорили одно: «Скорее всего, эта француженка не журналистка. Она шпионка».

Похожая вещь случилась со мной, когда я пересекала границу России и Абхазии. Все мои документы, включая визу, были в полном порядке, и в Абхазию меня выпустили без проблем. Но когда я возвращалась обратно и уже прошла паспортный контроль, пограничник остановил меня и стал расспрашивать: «Кто вы? Чем занимались в Абхазии?» Я ответила: «Я журналистка, встречалась в Сухуми с обыкновенными людьми».

Но он сказал: «Нет. Вы — шпионка». Я не думаю, что он сам до конца верил в то, что говорил, но в последнее время к нам относятся по-другому. Раньше с нами все охотно разговаривали и ни в чем не подозревали.

Меня удивляет, что я вижу старые советские рефлексы даже у тех, кто родился и вырос после распада Союза. Когда я путешествую по провинции и для своих репортажей опрашиваю людей на улице, то они меня так боятся, это что-то невероятное! Как будто я — агрессор.

Несколько лет назад я заметила, что люди не улыбаются и не здороваются со мной даже в моем собственном московском подъезде. Сначала мне это показалось странным. Потом, в книге Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва», я прочла очень интересную вещь.

Я не помню дословно, но смысл состоит в следующем: на Западе люди здороваются друг с другом, чтобы продемонстрировать отсутствие дурных намерений. Когда я говорю вам «Bon jour», то это признак того, что все в порядке. В России, утверждает Кронгауз, все устроено иначе, и если незнакомый человек здоровается с тобой, это значит, что что-то не так, и для собственной безопасности стоит его проигнорировать.

Я люблю делать репортажи об обычных людях, живущих в провинции. В Удмуртии, в селе Бабино, я познакомилась с замечательной женщиной, Надеждой Фоминой. Она одновременно фермер, заведующая библиотекой и депутат Бабинского сельсовета. Надежда рассказывала удивительные вещи.

Например, глава района не хотел, чтобы она выставляла свою кандидатуру на выборы. Для начала он лично срывал все ее листовки, а затем убедил жителей села Бабино перестать с ней здороваться. После того как она победила на выборах, с ней стали здороваться заново.

Я много езжу. Была, например, в Твери. Я приехала туда на замечательном «Сапсане»: удобный, быстрый поезд. Прибываю в Тверь и вижу, что на вокзальной площади нет ни одного такси, потому что мэрия запретила таксистам парковаться у вокзала из соображений безопасности.

Возле вокзала — огромная лужа. Пятьсот метров, с чемоданом в руке, я иду по непролазной грязи, и это, конечно, громадный контраст в сравнении с «Сапсаном». Потом я прихожу в очень приличную с виду гостиницу, куда я предварительно звонила и спросила, есть ли в номерах wi-fi. По телефону мне ответили: «Да, конечно!» Но когда я задаю тот же вопрос лично, мне говорят: «И да, и нет». То есть может связь будет, а может — нет.

И в России, и во Франции люди ждут слишком многого от государства, и разочаровываются, когда государство не может им помочь. Эта позиция, в принципе, неправильна: люди должны больше рассчитывать на свои собственные силы. Я писала про пожары в России, и о том, как сеть добровольцев помогла потушить горящие леса. Очень интересный и показательный опыт.

В некоторых сферах у вас государство отсутствует в принципе. Мы все знаем про смерть депутата партии «Справедливая Россия» Максима Головизнина прямо возле дверей Института хирургии имени Вишневского. Похожий случай был с одним моим другом, который работал в Москве.

Год назад он умер. Да, у него были проблемы с сердцем. Возможно, ему стоило пройти более детальное обследование. Но факт остается фактом: ему стало плохо, он пошел в ближайшую больницу, а там не оказалось дефибриллятора. Пришлось идти в другое место, время было потеряно, и он скончался. Это недопустимо.

Здесь есть целая армия холопов. Возьмите водителей и охранников, которые ждут своего хозяина — в машинах, прямо у дверей ресторанов. Мотор, конечно, включен. Они смотрят кино или спят. Их — куча. Я видела такие картины только в России. Что это за работа? Что это за статус? Какие-то средневековые понятия, очень напоминающие «День опричника» Владимира Сорокина. То есть, с одной стороны — стремление к модернизации, с другой — средневековое мышление.

Россия — очаровательная страна, неординарная. Как гречка. Пробуешь — странный вкус. Привыкаешь — нравится.

В декабре прошлого года в Москву приезжал премьер-министр Франции Франсуа Фийон. Мне позвонили из посольства, пригласили на пресс-конференцию и сказали: «Вы должны быть на месте в 12:00. Пресс-конференция начнется в 16:00». То есть я должна была четыре часа сидеть в комнате без мобильного телефона и интернета.

Я решила не ходить на эту пресс-конференцию — и очень хорошо сделала, потому что началась она в 18:00. И вся эта потеря времени связана с навязчивой боязнью за безопасность. Я понимаю, что теракты в России — реальность, но подобные меры кажутся мне чрезмерными. Какой журналист придет в посольство с бомбой и пистолетом?!

Поведение российской власти кажется мне противоречивым: в их руках сила, деньги, люди. Несмотря на это власть — боится. А чего им бояться, если у вас нет оппозиции и нет никакой угрозы их положению?!

Считать, что я могу что-то изменить при помощи своих статей о России, было бы, с моей точки зрения, чересчур идеалистично. Но очень важно быть свидетелем тех изменений, которые происходят, и фиксировать их, хотя они, на первый взгляд, трудно поддаются измерению, поскольку происходят прежде всего в мозгу.

Мне кажется, что в России очень много «светлых голов», и мне жалко, что их потенциал не может быть полностью реализован. Причина, наверное, в общей неорганизованности, и еще в том, что у российского человека чувства выше разума. Во Франции популярна философия Декарта, а у вас все устроено ровно наоборот: люди эмоциональны до эксцентричности.

Дело было на Украине. Я звоню адвокату, который занимается делом об убийстве журналиста Георгия Гонгадзе, и спрашиваю: «Вы согласны поговорить со мной о подробностях дела?» Он отвечает: «Да, конечно, обязательно приходите!» А когда я пришла к нему, то он сразу сказал: «Я ничего вам не скажу!» В сущности, это типичное российское поведение.

Я следила за делом Ходорковского. Мне кажется, что первый процесс для людей был оправдан: «Ты, олигарх, всех обокрал, вот и сиди». Второй процесс был, что называется, чересчур: сгорбленный прокурор, особенно смешной на фоне хорошо подготовленных адвокатов, у каждого из которых был современный компьютер. А этот прокурор сидел сутулый, за стопками бумаг, что-то все время искал в этих бумагах, и не находил. Было сразу понятно, что это не суд.

Ты можешь быть страшно недоволен российской действительностью, но когда ты отсюда уезжаешь, на тебя наваливается тоска.

Я не очень верю в эту модернизацию. О модернизации шла речь еще во времена Столыпина. Кое-что получилось, но немного.

Если Путин пройдет на третий срок, то страну ждет такая же стагнация, как при Брежневе: ничего плохого, но и ничего хорошего.

В этой стране было много больших перемен. Не всегда к лучшему. Это очень хорошо, что между этими переменами людям дается небольшая передышка.

В России действует такой принцип: зачем делать что-то просто, если можно сделать сложно? Здесь все устроено так, чтобы осложнять жизнь людей. Возьмите тот же «Сапсан». Шикарный поезд. Останавли­ва­ется в Твери. Нет никакой отметки о том, где какой вагон останавливается.

Люди судорожно бегают по перрону, ищут то первый, то восьмой вагон. А потом я вижу, как приезжает электричка. Все люди, одним махом, спускаются с платформы на рельсы и переходят по ним на другую платформу. На протяжении всей сцены рядом стоит милиционер, преспокойно курит сигарету и смотрит на все это абсолютно равнодушно. Это — Россия.

Записала Светлана Рейтер. Фотограф Герт Йохемс 

Клиффорд Леви, шеф московского бюро The New York Times, двукратный лауреат пулицеровской премии:

В 2006 году я приехал в Cанкт-Петербург вместе с женой и тремя детьми. Мы жили в этом городе год: я учил русский, занимаясь с учителем по шесть часов ежедневно. Когда учишь иностранный язык, очень полезно попадать в неприятные ситуации.

Приведу пример: когда я начал говорить по-русски, то пошел в театр и попросил в кассе два билета. Кассирша сказала: «У вас есть четыреста рублей?» И тут я в ужасе понял, что не понимаю, что значит «четыреста». Мне было неимоверно стыдно: кассирша раз за разом произносила слово «четыреста», но ситуацию это не улучшало.

В итоге она написала число «400» на бумаге, и с тех пор я никогда его не забывал. мы с семьей всегда жили в нью-йорке и никогда — за границей. Россия, хоть местами и похожа на США, для приезжего человека выглядит несколько странно. Свою первую статью здесь я написал летом 2007 года. Она была посвящена тому, что летом отключают горячую воду.

Через год жизни в Санкт-Петербурге я суммировал свои впечатления: русские по характеру похожи на погоду. В Петербурге солнце светит либо 19 часов, либо 4. Так и русские — они могут быть предельно холодными и закрытыми, а могут — непредсказуемо радушными.

Для иностранного корреспондента обыденные ситуации, которые в Нью-Йорке казались бы скучными, в Москве приобретают экстремальный оттенок. Ты всегда попадаешь в неожиданные передряги. Даже когда я еду за рулем и меня останавливает милиция, то не знаю, чего они хотят: все-таки взятку или просто проверить документы.

В Москве совсем нет этнических районов: грузинского, таджикского, даже еврейского нет. Меня это страшно разочаровало.

В США, если ты приходишь в театр, ты не обязан сдавать верхнюю одежду в гардероб. Ты можешь, конечно, ее сдать, но никто не запретит тебе в ней остаться. В России я с удивлением выяснил, что гардеробщица приходит в ярость, если ты попытаешься прошмыгнуть мимо нее в своей куртке.

Опять же сменная обувь. Такого понятия в Штатах просто не существует. Когда нашим детям в школе велели принести сменную обувь, мы некоторое время вообще не могли понять, о чем идет речь. В США ты можешь зайти в школу в уличной обуви в любое время и в любую погоду, даже если на улице грязь по колено пополам со снегом.

Мое самое большое разочарование состоит в том, что американцы до сих пор не до конца понимают, как устроена жизнь в России. Они уверены, что здесь до сих пор Советский Союз. Я сто раз писал в своих статьях о том, что в Москве и в Санкт-Петербурге есть супермаркеты, где можно купить продукты со всего света, американцы до сих пор спрашивают: «Так, мы все поняли, но как в Москве с помидорами?»

Образ дикой страны, сформированный еще во времена холодной войны, засел в мозгу стандартного американца настолько глубоко, что пройдет не один десяток лет, прежде чем что-то поменяется.

Русские любят арбузы, и это многим в США кажется удивительным: в конце концов, Россия ассоциируется в их сознании с северным климатом, а арбузы — со средиземноморскими жаркими странами. Ваша аргументация тоже не вполне привычная: когда я спрашивал, почему люди так любят арбузы, неизменным ответом было: «Арбузы очень полезны для здоровья». Прожив пять лет в России, я и сам начал есть арбузы. Хотя, если честно, дыни мне нравятся больше. В особенности дыни-«торпеды».

Я ни разу не сталкивался с антиамериканскими настроениями в России. Да, существует государственная политика, в которой эти настроения считываются, но простой народ относится к американцам очень доброжелательно. В отличие, скажем, от леваков в Лондоне, которые американцев просто ненавидят.

Мне приходилось разговаривать с чиновниками, которые относились ко мне подозрительно, изначально считая, что, если я журналист, то точно взяточник. Меня обвиняли в том, что я шпион, плотно сотрудничаю с Госдепом и тому подобное. Никогда и никому в США не пришло бы в голову заранее решить, что если ты журналист, то ты продажен по определению.

В 2008 году Юрий Лужков подал на меня в суд. Я писал статьи о том, как устроена российская власть, и в частности упомянул, что Лужков поддерживает сепаратистов в бывших советских республиках и расходует городской бюджет за пределами Москвы: в Крыму, Абхазии, Молдове. Он тратил деньги, принадлежавшие, грубо говоря, городу, и мне это показалось удивительным. Натурально, статья об этом Лужкову не понравилась.

Он подал иск о защите чести и достоинства, который я немедленно проиграл. Лужков не настаивал на денежной компенсации, но требовал, чтобы мы вывесили текст с решением суда в нашем блоге. Мы так и сделали, но, думаю, наши читатели все поняли. Послушайте, судья провел разбирательство за 17 минут! Я даже не расстроился, что проиграл этот суд: шансов на победу у меня изначально не было.

В прошлом году мы с Эллен Бери написали серию статей под общим названием «Превыше закона», за которую получили в итоге Пулицеровскую премию. Ни одна из тем, которые мы поднимали, не была радостной. Мы писали о давлении на журналистов, о коррупции, о злоупотреблении властью. Если ты пишешь на подобные темы, то рискуешь впасть в депрессию и пессимизм, задаваясь одним простым вопросом: «Как люди, облеченные властью, могут так себя вести?» С другой стороны, мне не хотелось бы рисовать будущее России в мрачных тонах: в этой стране много молодых разумных людей, которые могут изменить ситуацию.

Я писал про мэра Иркутского поселка Листвянка Татьяну Казакову. На окраине ее поселка расположен пансионат с засекреченным списком посетителей и вооруженной охраной на воротах. Как выяснилось, этот пансионат находится в ведении ФСБ.

Во время строительства крупного объекта на территории пансионата был задет водопровод, что поставило под угрозу теплоснабжение всего поселка. А температура — 30 градусов ниже нуля. Татьяна подала иск против пансионата, попросила областного прокурора возбудить уголовное расследование. Уголовное расследование действительно начали — против самой Казаковой.

Более 25 агентов углубились в биографию Казаковой, не обойдя вниманием ни одну сторону ее жизни. В терминологии самих сотрудников ФСБ это называется «контрразведывательной операцией». Сотрудники спецслужб с автоматами совершали налеты на дома ее сотрудников. По данным судебных протоколов, было допрошено более 250 свидетелей, собрано 67 томов доказательств.

Казаковой предъявили обвинение в финансовых махинациях и нарушениях во время выборов, которые парадоксальным образом прошли за два года до описываемых событий. В марте 2008 года женщину поместили в СИЗО, и два с половиной года она была лишена всяких контактов с мужем, матерью и тремя детьми, в том числе с 15-летней дочерью, страдающей тяжелым неврологическим заболеванием, нейрофиброматозом.

Уже после моей первой попытки поговорить с представителями ФСБ о деле Казаковой, я понимал, что дело нечисто: эти люди говорили со мной, мягко говоря, неохотно, и утверждали, что «суд во всем разберется».

Только после моей публикации Казакову освободили под залог (в итоге суд приговорил ее к штрафу 600 тыс. рублей, пяти годам и девяти месяцам условно, а также запретил работать на муниципальной и госслужбе 2,5 года. — Esquire).

Про случай Казаковой мне рассказали в иркутске, куда я приехал писать об общественной организации «Байкальская экологическая волна». Год назад ГУВД по Иркутской области возбудило уголовное дело против этой организации по факту использования нелицензионного программного обеспечения.

Иркутские активисты утверждали, что экологов преследуют за их позицию в истории с попыткой запуска вредного производства ЦБК на озере Байкал. Дело было возбуждено по статье 146 УК РФ («нарушение авторских и смежных прав»). Компьютерное оборудование было изъято у общественной организации на проверку в конце января 2010 года, и экологи обратились к компании Microsoft с тем, чтобы они подтвердили факт покупки программ.

Я общался с представителями Microsoft и в России, и в США, поскольку практика давления на НКО, когда их обвиняют в использовании нелицензированного программного обеспечения, грозила стать повсеместной. Моя статья на эту тему вышла в воскресенье.

В понедельник мне позвонили из головного офиса Microsoft в Вашингтоне, и представитель по связям с общественностью сказал, что в компании было решено настоятельно не рекомендовать своим адвокатам принимать хоть какое-то участие в уголовных и судебных процессах, связанных с компьютерным обеспечением.

И, самое главное, в Microsoft приняли решение о предоставлении бесплатной лицензии на свои программы для всех НКО и оппозиционных газет, что автоматически уничтожало саму вероятность возбуждения уголовного дела по обвинению в пиратстве против любой российской НКО или оппозиционного издания.

Microsoft заявила, что любое компьютерное обеспечение, которым пользуется подобная организация, априори легально. Россия, вне всякого сомнения, не уникальна: в американских газетах мы тоже постоянно пишем о коррупции, о злоупотреблениях. Другое дело, что случаи насилия в отношении журналистов в тех же США встречаются крайне редко. Давление бывает, избиения — нет.

Я брал интервью у журналиста Михаила Бекетова, и это было ужасно. Когда он открывает рот, то не может сказать ровным счетом ни-че-го. Ты задаешь ему вопрос, у тебя возникает полное ощущение, что он тебя понимает, а потом он начинает отвечать, но ты не можешь разобрать ни единого слова. Ни одного слова, одни невнятные звуки.

Его лишили голоса — во всех смыслах этого слова. Люди, которые его избили, подвергли его самой жесточайшей цензуре из всех возможных.

Наверное, Бекетова пытались убить, но даже если это и не так, то преступники все равно добились успеха, отобрав у него свободу слова. Вдобавок он потерял одну ногу и пальцы руки. И то, что люди, совершившие это преступление, избежали малейшего наказания, наглядным образом демонстрирует тот факт, что власти не заинтересованы в расследовании преступлений против журналистов.

История коррупции в России насчитывает не одну сотню лет — я читал о ней у Гоголя и у других классических русских авторов. Мне кажется, ваша коррупция прочно интегрирована в обыденную жизнь, люди к ней привыкли и не считают ее чем-то особенным, потому что целиком и полностью ее принимают. Конечно, коррупция есть и в Америке, но ее гораздо меньше.

Причин тому две: во-первых, судебная система в США действительно независима, и если гражданин столкнется с коррупцией, то может отстоять свои интересы в суде. Во-вторых, пресса в США может писать о коррупции без того, чтобы на автора статьи оказывали давление, угрожали и мстили.

Я уверен, что положение дел в России не изменится, пока не будет построена объективная система правосудия, а журналистам не разрешат делать их работу так, как положено. И пока будет действовать система подцензурного телевидения, коррупция побеждена не будет.

тут