Японский Чернобыль не страшней советского

Ликвидаторов последствий катастрофы на атомной электростанции “Фукусима-1” называют камикадзе. Пилоты вертолетов сил самообороны Японии, чтобы предотвратить плавление топливных элементов и радиационный пожар, на прошлой неделе сбрасывали на аварийные реакторы гигантские корзины с водой. Летчиков, совершивших по десять полетов в день, считают национальными героями…

25 лет назад советские летчики, чтобы закрыть с воздуха аварийный реактор Чернобыльской АЭС, проходили по 20—30 раз в день через тысячи рентген. Ложились на курс тройками, действовали практически в боевой обстановке ядерной войны.

Чего стоила эта “бомбардировка”, рассказал “МК” бывший начальник штаба ВВС Киевского военного округа генерал-майор авиации Николай Антошкин, который руководил действиями сводной авиационной группы и сам лично по нескольку раз в день поднимался в воздух над реактором. За мужество и самоотверженный труд он был удостоен звания Героя Советского Союза.

“Погибла целая смена, мы все отравлены”

Позывной “Кубок”, лучевой ларингит, отсроченная смерть. Для генерала Антошкина эти слова как набат.

Он вспоминает, как уже вечером 26 апреля стоял на крыше 10–этажной гостиницы “Припять”. Поверх генеральской формы был надет легкий летный комбинезон, на лице — лепесток респиратора. Вот и вся защита от радиации. До развороченного взрывом реактора, излучающего невидимую смерть, было каких–то полтора километра.

За окном ядерный горн — раскаленный до ярко-желтого цвета реактор. Генерал Антошкин по нескольку раз в день сам лично поднимался в воздух над реактором.

На фоне красного зарева в небо уходил огромный конус черного дыма. На долгие годы в памяти застряла фраза, брошенная одним из работников станции: “Погибла целая смена, мы все отравлены”.

Пожарные потушили огонь вокруг реактора, а внутри его горело еще 2,5 тыс. тонн графита.

— Распоряжение руководителя правительственной комиссии Щербины было коротким: “Ваши вертолеты нам нужны здесь прямо сейчас”, — рассказывает Николай Тимофеевич. — Было предложение подвести шланг с водой из Припяти, зависнуть на вертолете и закачивать в дымящийся реактор воду. Но я убеждал: “Это почти два километра, представляете, какой вес, плюс парусность, вертолет раскачает, он упадет, будет повторный взрыв, от нас с вами только пар останется”.

Ученые предложили наглухо закрыть реактор сверху защитным слоем песка. Подступиться к аварийному блоку кроме как с воздуха было неоткуда. Требовалось как можно быстрее начать сбрасывать с вертолетов в горящий кратер мешки с песком.

Ближайшим аэродромом к Чернобылю был аэродром Черниговского летного училища. Туда в срочном порядке и решено было перебросить вертолетный полк из Александрии. Ночью, в условиях грозы и низкой облачности, перелетела вся техника — и “Ми-6”, и “Ми-8”. Летчики были опытные, почти все только что вернулись из Афганистана.

Первые два “Ми-8”, ведомые полковниками Борисом Нестеровым и Александром Серебряковым, подняли в воздух членов правительственной комиссии.

Замерили активность над реактором на разных высотах. Прикинули, что для сброса песка необходимо будет зависнуть над реактором на три-четыре минуты. Доза, которую “схватят” пилоты, будет от 20 до 80 рентген. За один заход! А их потребуется сделать немало.

— Подходы к реактору с воздуха были опасны, мешала труба четвертого блока, высота которой составляла 150 метров. Чтобы определиться со схемой захода для сброса песка, еще раз подняли машины в воздух. При взлете и посадке работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную пыль с осколками деления. Пилоты задыхались. А к стадиону, на который садились вертолеты, стали подкатывать мамаши с колясками. Жители города показывали чадам диво — винтокрылые машины.

В Припяти мало кто осознавал, что суммарный выброс радиоактивных веществ был в 500 раз больше, чем в Хиросиме. В садах, посыпанных радиоактивным пеплом, продолжали петь соловьи.

В 8 утра в городе атомщиков были открыты все питейные заведения. Всем желающим бесплатно отпускали вино, водку, пиво и закуску. Медикам было известно, что при употреблении спиртного организм человека обезвоживается, вероятность поражения уменьшается.

В 14 часов к домам подкатили автобусы. Жителям Припяти объявили, что они покидают город дней на 5—6. С собой необходимо взять только деньги, документы и минимум личных вещей.

— Пока шла эвакуация, работать авиации запретили. Боялись, что, если начнем кидать песок, пойдут новые выбросы и вся эта “гадость” посыплется на людей.

Песок нашли в пятистах метрах от горкома, у речного вокзала. Первые мешки набивали втроем: генерал Антошкин и два заместителя министра среднего машиностроения. Один — в парадной генеральской форме, два других — в московских костюмах и штиблетах.

Мимо бесконечной вереницей шли и шли автобусы. Жители Припяти еще не знали, что покидают город навсегда. 44 600 человек было эвакуировано за 2,5 часа.

Животных брать с собой запретили. За автобусами еще долго бежали оставленные хозяевами овчарки, бульдоги, болонки…

“33 вылета в день при норме 15”

Как только город опустел, первый “Ми-8” с шестью мешками песка пошел на цель. За штурвалом — военный летчик первого класса полковник Борис Нестеров. К четвертому блоку машина шла по прямой. Скорость — 140 километров в час. Вертолет зависал над кратером ядерного реактора. Высота — 150, потом снизился до 110 метров. Радиация такая, что стрелка прибора ДП-5, который мог измерять уровни до 500 рентген, зашкаливала.

За штурвалом — военный летчик первого класса полковник Борис Нестеров.

Над эпицентром в горизонтальном полете машина “провалилась” вниз на 20—30 м. Из-за высокой температуры воздуха в этом месте резко падала сила тяги несущего винта.

Борттехник, привязанный в грузовой кабине тросом, высунул голову в открытую дверь и, заглядывая в ядерное жерло, стал сбрасывать груз. Летящие с высоты мешки с песком увеличивали выбросы осколков деления и радиоактивного пепла от сгоревшего графита. Всем этим приходилось дышать. А следом на цель шел уже другой экипаж… Работали поочередно 27 машин. Взлетали тройками. На боевой курс шли друг за другом, вереницей, как пчелы в улей.

— Ученый Легасов у меня тогда спросил: “Ты сколько летчикам говоришь рентген в час на высоте?” — “1000 — 1500 рентген”. А он: “Нет, ты их обманываешь. Там 3000 — 3500”.

В первый день сбросили 56 тонн. От невыносимой жары и физического перенапряжения у летчиков и борттехников начались приступы рвоты.

— Два-три полета — и в кусты, рвет человека. От выброса большого количества радиоактивного йода-135 респираторы у всех были красного цвета. Мы ощущали привкус металла на губах, у нас немели языки, все сипели. Каждый день я раздавал летчикам и борттехникам йодистые таблетки. Экипажи делали по 33 вылета в день при норме 15—20. При этом говорили: “Да, в Афганистане стреляют. Но ты увернулся, ушел, выполнил задачу — и забыл. А здесь, в Чернобыле, ничего не чувствуешь, а тебя поражает невидимый враг. Это страшнее, чем на войне”.

Мало кто знает о проведенном тогда эксперименте. Кратер решили облить водной жидкостью особого состава, которая должна была превратиться в пленку и значительно ослабить перенос радиоактивной пыли. Говорили, что стоимость этой жидкости была поистине золотой. Ее вес был равен весу золота, затраченного на ее изготовление. Поручили выполнение этой задачи экипажу вертолета “Ми-26”, который и распылил ее над объектом. Однако ожидаемого эффекта не получилось. Идея на практике себя не оправдала.

“10 тысяч парашютов мы сбросили в реактор”

Чтобы быстрее нарастить защитный слой, Щербина пытался заставить летать и ночью. Но генерал Антошкин заявил: “В темное время суток вертолетная авиация над объектом работать не будет. Прицельных приспособлений нет, в темноте непонятно куда бросать мешки”.

Решение пришло неожиданно. Николай Тимофеевич вспомнил, как в порту Одессы стрела подъемного крана опускала в трюмы громадные сетки, нагруженные мешками. Генерал срочно послал запрос в Киев: “Сети есть?” Сетей не оказалось. Антошкин смекнул, что их можно заменить тормозными парашютами. Тут же доставили 180 штук. Но купол тормозного парашюта имел крестообразную форму, пришлось техникам вручную сшивать края этих крестовин.

— В составе группировки вначале было почти 80 машин. Каждое утро вертолеты перелетали с оперативных аэродромов на три площадки, расположенные вблизи АЭС. На каждой из них был свой руководитель полетов и бригадир с радиостанцией, который распоряжался группами бойцов — солдат запаса, призванных на сборы из различных военных округов. Мобилизованных гражданских называли “партизанами”.

Однажды мне передали по рации, что они взбунтовались. Приезжаю, передо мной стоят бородатые мирные граждане с животами. Говорят хором: “Тут высокий уровень радиации, у нас нет никаких защитных средств, грузить мешки не будем”. Я говорю: “Кто перед вами? Генерал. А он в зоне с первого дня. И тоже грузил мешки. Летчики стоят, ждут погрузки. Вы над реактором не проходите, где тысячи рентген, а они проходят. Первые вертолетные площадки у нас были в 500—800 метрах от реактора. Как только на земле радиационный фон увеличивался, мы меняли площадки, отодвигались все дальше и дальше. Как увидите бегущего генерала, тоже бегите. А пока он не бежит, вы должны работать здесь”. И бойцы начали загружать мешки в парашюты.

Чернобыль. Апрель 1986 г.

Но внезапно выяснилось, что активное наращивание слоя песка вызвало непредвиденный рост температуры на аварийном реакторе. Ученые забеспокоились, приняли решение кидать только свинец. Свинец поступал со всего Союза: в виде болванок, брусков, мешков с дробью. Тонкие пластины летчики стали подкладывать под сиденья и устилать ими пол в вертолетах. До этой защиты додумались, когда сотни тонн груза были уже сброшены на реактор.

В конце рабочего дня техника шла на дезактивацию, экипажи — в баню. Каждому побывавшему в зоне меняли и форму, и ботинки.

— Когда доза внешнего облучения составляла более 37 рентген, я отстранял летчиков от полетов и назначал их руководить полетами на площадке “Кубок–1”. Так было и с полковником Борисом Нестеровым, который с первого дня был на передовой. Я категорически запретил ему появляться над реактором. Но спустя короткий срок опять услышал его голос в эфире. Я никогда не повышаю голоса на подчиненных, а тут меня прорвало. Нестеров получил по полной программе.

“Минус 11 кило, плюс 608 рентген”

Прикорнуть на 4 часа Антошкину довелось только через четверо суток, когда работа была уже налажена. Экипажи выходили на цель непрерывным потоком. Вертолеты взлетали и садились каждые 30 секунд. Лишнее количество авиатехники генерал убрал из группировки. Вместо 80 машин осталось примерно 30.

По приказу Антошкина первые 27 экипажей отправили в Киев и в Москву на обследование и лечение.

В госпиталь летчики попали осипшими, с характерным радиационным загаром на лицах. Врачи обнаружили у них сильное заражение радионуклидами щитовидной железы, лимфатических узлов и печени. В течение месяца героям вымывали из крови соли урана и плутония, многократно заменяя кровь.

Чтобы остаться в авиации, они вырывали из своих медицинских книжек страницы, где были записаны истинные дозы полученного облучения — по 100 рентген, а вписывали только по 31. Многие не знали, что смерть их просто отсрочена.

— За 10 суток в зоне я тоже изрядно нахватался радиации, — говорит Николай Тимофеевич. — В кармане у меня был все время дозиметр. Я получил дозу примерно 605—608 рентген, похудел на 11 килограммов. Когда приехал домой, проспал полтора дня, жена только толкала, чайку в рот наливала, и я снова моментально проваливался в сон.

В киевском госпитале медики шарахались от генерала. СИЧ (счетчик излучения человека) при его приближении начинал жужжать. Антошкину дали аэровит, а у летчиков эти витамины и так на столе постоянно стоят, и еще снотворное. Больше ничего. Николай Тимофеевич снял пижаму, надел генеральскую форму с лампасами и перелез через забор. Сбежал, больше в госпитале не появлялся.

“Гибель экипажа засекретить”

Пока Антошкин руководил действиями сводной авиационной группы в Чернобыле, ни на земле, ни в воздухе она не потеряла ни одного человека.

Трагедия случилась осенью 86–го. Шел митинг. Подводили итоги: была построена одна из стен саркофага. Вертолеты подлетали к объекту и поливали его дезактивирующим раствором. Экипаж вертолета “Ми-8”, пролетая под стрелой 160-метрового немецкого крана, зацепился хвостом за трос и рухнул на землю.

Ни одного сообщения о гибели вертолета в советской печати не появилось. Только недавно стали известны имена пилотов.

Командир экипажа — летчик 1-го класса, 30-летний капитан Владимир Воробьев дважды чудом избегал смерти. В аварии его мотоцикл столкнулся с грузовиком. Мотоцикл — всмятку, на Владимире — только синяки и царапины. Потом он единственный уцелел в Афганистане в подбитом вертолете. “Порхал” с 70 метров и выжил. А погиб в Чернобыле. За день до катастрофы Владимир отослал родным в Ярославль все свои вещи. Положил в посылку и купленное в подарок жене золотое кольцо.

У бортмеханика Леонида Христича было за плечами 365 боевых афганских вылетов. Судьба его тоже берегла. Однажды в их вертолете пробило топливный бак, и до самой посадки старший лейтенант Христич закрывал пробоины руками. Весь пропитался горючим, достаточно было искры — и он превратился бы в горящий факел. Но пронесло, благополучно приземлились.

Штурман старший лейтенант Александр Юнгкинд не попал в Афган по состоянию здоровья. Для Чернобыля оказался годен.

Четвертым на борту разбившегося “Ми–8” случайно оказался 26-летний авиамеханик Николай Ганжук. Любил небо, с детства мечтал летать, поступал в авиационное училище, но не прошел медкомиссию. Когда инженеры-атомщики попросили для измерений подняться его с экипажем к реактору, с удовольствием полез в люк.

Когда открывался мемориал жертвам Чернобыльской АЭС, на митинге вспомнили о погибших пожарных и операторах. О том, что там сложили головы вертолетчики, которые ликвидировали последствия катастрофы, не сказали ни слова.

На полевом аэродроме в Малейках, где проходила дезактивацию авиатехника, осталось кладбище вертолетов и двигателей. Так же зарыли в радиоактивный мусор и память о погибшем “Ми–8”.