Иосиф Джугашвили: Из моего фотоальбома…

Писатель Нодар Джин попытался влезть в мозг, к одному из величайших людей двадцатого века, и представить, как бы выглядел... его фотоальбом…

В этом доме я и родился. Маленький. Дом маленький. Но к чему больше? Я в нём вполне помещался. Сам я, кстати, тогда тоже маленький был. А в пристройке дажe держал козу. Просто так. Звал Жанной. В честь Жанны д‘Арк.

Отец мой Бесо работал тогда в Тифлисе. Познакомившись с ней, рассерчал и велел её гнать. Это, мол, плохо — дружить с козой. Люди подумают дурное. Но я отказался расстаться с Жанной — и он, напившись, её придушил. Когда я был в школе.

А это я как раз в школе. В заднем ряду. Зато в середине. В передний — к подушке — не пустил фотограф. Хотя я был лучший ученик. Его подкупили. Те, кто у подушки. Не сами, а родители. Мой же родитель, взглянув на карточку, приказал мне срочно вырасти. Но карточка ему понравилась: оспины на моём лице не проглядываются.

Это и есть Кеке. Мама. Назвала меня Иосифом в честь Иисусова отца. Земного. Назови она меня в честь небесного родителя Христа, я уже в детстве был бы Всевышним. Кеке дала мне имя до родов. Родись я девочкой, меня звали бы Маро. Как маму Спасителя.

Я рад, что родился не девочкой... Но когда именно родился, Кеке не помнила. Через неделю, мол, после Рождества. Но это не так. Я родился когда родился. Теперь все знают. А через неделю после Рождества меня просто крестили. Это дёшево. Достаточно добыть стакан воды...

Мне тут 20. Когда я впервые получил работу. В Тифлисской обсерватории. Зарабатывал неплохо. Шарф дорогой. Из-за него во время обыска один из жандармов назвал меня «интеллектуалом». Так — дурак — и записал в отчёте.

Интеллектуалы мне не нравились уже тогда. Все тифлисские педерасты были интеллектуалами. А один был сразу и интеллектуал, и донжуан. Спал с мужиками, но увивался за бабами. Подчёркивая сложность натуры. Говорят, сам Дон Жуан тоже был педик.

Пожалуйста: прошло время, наросла борода, голова отвернулась влево, но шарф — тот же. И всё-таки интеллектуалом я стать отказался. Но уберечься от бездомности не удалось. Как был тогда бездомным, так и остался: бездомность — где бы ни жил — есть бездомность.

А здесь мне уже 37. Когда я получил работу во второй раз. Работу министра. Я в книге рассказал — как и что. Тогда я вёл дневник, который потом потерялся. Выкрали, наверно. Но я писал в нём только абстрактное. Например, о разнице между оптимизмом и надеждой. Оптимизм — строй души. Надежду же может иметь и пессимист. Я как раз таким тогда и был — надеющимся пессимистом. Надеющимся на всё

1922 год. Уже генсек.
На это как раз я не надеялся: такого поста и не было. Ленин его для меня придумал. Чтобы я сплотил ему его партию. И правильно: к чему она, если не сплочена? Если партия не сплочена, — это не партия, а сборище людей. Я и сплотил. Вдобавок окружил ореолом загадочности. Как делал Учитель. Не Вождь, — он этого не умел, а Иисус.

При этом я знал, что Вождь безнадёжен. Имею в виду не только здоровье. Мораль. Сестру свою в жёны предлагал мне, снабдить его змеиным ядом просил меня, но меня же и хотел ужалить. «Горные орлы», к каковым я его причислил в надгробной речи, так себя не ведут. Кстати, тогда меня и осенило, что как только Вождь преставится, я тоже придумаю для него пост, которого не было.

Сделаю его в Мавзолее богом. И ему хорошо, и партии. Для дальнейшего сплочения. Я решил, что надо сохранить в нём всё как есть, даже китель, учредить всюду его уголки и разбить клумбы из его профиля. Единственное, чего я не мог представить, — что мозг нового бога искромсают потом на 30 тысяч ломтиков...

А здесь мне 40. Хорошая фотография, хотя я не люблю, когда меня фотографируют в профиль. Тем более — если я об этом не знаю. Шапка не моя. Ворошилова. Смешная. Как будто из головы что-то растёт. Конкретное. Мы с Климом тогда дружили. Относительно. Ибо дружба — как и Клим — понятие зыбкое. К тому ж она требует свободного времени.

А тут мы с тем же Климом и нашими жёнами. В свободное время. Не помню года. Не помню даже — кто это с его женой сидит рядом. Точно, однако, что — не Коля Бухарин. Тот подсел бы к моей, к Наде. Точно и то, что мадам Ворошилова — еврейка. Хотя Клим разлёгся тут не из презрения к ней. И не из барства. У него геморрой был...

А этот, лысый, Коля Бухарин. С кем? С Машей Ульяновой. Сестрой Ильича. Почему? Потому, что Ильич предлагал её мне в жёны. По принципу: на тебе, боже, что никому не гоже..

Кирова я считал братом, и после его убийства враги назвали меня Каином. Но его кончину я переживал тяжелее, чем — Ильича. Мне без Кирова труднее, чем ему без меня. Вообще — мёртвым быть психологически легче, чем живым. ...

Что касается Микояна, не понимаю — зачем ему шляпа? Чтобы на армянина не походить? Но это невозможно! И потом: что в том дурного, — быть армянином? Никакой чести, но и никакого позора. Так уж испокон веков ведётся: одни рождаются армянами, а другие нет.

Нельзя не признать, что Микоян — мужик ответственный: хотя молод, сознаёт, что каждый человек, даже армянин, ответственен не только за выражение своего лица, но и за головной убор..

Это Лаврентий. Внешне он тоже мне нравится.
С волосами, правда, плохо. Но он всё равно не позволил бы бабам лохматить ему чуб. Не из тех. Да и им чуб не нужен. Зачем он им? Чуб у многих есть, а пенсне, маршальская звезда, орден Героя и прошлое динамовского футболиста вместе — ни у кого.

У него, кстати, и волосы вырастут, если он захочет. Пока, видно, не хочет. Другое хочет. Хотя это и не всем видно...

Не помню — кого тут дразню. А это важно? Включаю фотографию на всякий случай. А также на тот, чтобы показать: я настоящий человек, и ничто по-настоящему человеческое мне не чуждо.

Мы с Лаврентием. Его хлебом не корми, но дай покататься на глиссере. Он опять прав: скорость синоним силы. Но у него много других синонимов. Например, — бронепоезд. Который у него всегда стоит. На запасном пути.

Кстати, в связи с поездом. В котором Молотов катался в Америке. Лаврентий сказал ему правильно: «Вячеслав, как мне кажется, Хозяин решил, что твой следующий поезд уже ушёл!»

Это Хрущёв. Стесняется меня. Очень. И уважает. Но ни устно, ни письменно выразить это не в состоянии. Может зато предать. Легко. Тоже очень.

Молотов подписывает тут в 39-м с немцами пакт о ненападении. «Разборчиво подписался?» — спросил я потом. «Конечно! — испугался он. — А почему спрашиваете?» «А что, даже спросить не стоит?» — ответил я.

Он меня понял и улыбнулся в усы. Я всё-таки проверил его. Повернулся к министру Риббентропу: «Скажите, герр, Молотов разборчиво подписался?» Тот тоже меня понял. Но не улыбнулся. Усов нету.

Ёсик сказал бы, что эти фотографии так же правдивы, как необъяснённые им кадры из Евангелий. Где, когда и какой апостол находился при Учителе? Обо всём таком надо читать между строк, а не в строчках.

Ворошилов, Молотов и Коля Ежов на первой карточке были — каждый в отдельности — сфотографированы в разных местах. Но нас всех почему-то свели на одном пятачке набережной. Пока Ежов не проштрафился — и его из кадра убрали. Как и из действительности

Это мой старший сын Яша в немецком плену. Незадолго до смерти. Здесь он похож на Ёсика. Не только внешне, но и настроением. У Яши — когда его тут снимали — уже, видимо, не осталось надежд на спасение.

Он вообще жил без надежд. Такой человек. В отличие от его матери, Като. Которая, впрочем, тоже умерла молодой. Но мне кажется, что неимение в душе надежд и есть совершенство.

Это мои другие дети, Светлана и Василий. Надя, их мать, только и делала, что расставалась с надеждами. Светлана и Василий, наоборот, верят в жизнь, — но мне за них тоже неспокойно.

А это в Потсдаме в 45-м. Вместо Рузвельта — уже Трумэн. Даже в Америке хорошие люди умирают иногда раньше злых. На Трумэна мне и смотреть неохота, — не то, что отвечать на его вопросы. Поэтому я и делаю вид, что мне не до ответа: прикурить не получается!

А он спешит, чтобы получилось. И просит Черчилля помочь мне. Но тот скорее похудеет, чем поможет. Он, кстати, уже тогда вместе с Трумэном задумал против нас дурное.

И ещё. Оптимистом или пессимистом делает человека физиология. Посмотрите на Трумэна. С такой блошиной внешностью ничего другого как быть оптимистом и бодряком не остаётся. Ибо пессимизм — роскошь. А Трумэн очень жаден: он оптимист и хочет войну! Хотел, по крайней мере, пока не создали бомбу и мы.

Тоже в Потсдаме в 45-м. Перед отъездом я коротко постригся. Хотел выглядеть моложе. Валечку послушался. Но потом жалел. К чему казаться не тем, кто ты есть, — молодым? Особенно — если никто не может быть таким, как ты.

Карточка запомнилась и по другой причине. Один из фотографов, американец, назвал меня «М-р Жуков». Чистая провокация. Я ответил: «От Жукова слышу!» А что мне ещё было сказать? Иностранец...

24 июня 45-го. Мы с «м-ром Жуковым» на параде победы. Действительно, если ему придать мои усы и убрать с воротника финтифлюшки, — он может сойти за «м-ра Сталина». Надо ещё застегнуть ему верхнюю пуговицу. И отнять звезду.

А это очередь ко мне. В Колонный зал. В марте 53-го. Меня тут не видно: я внутри. В гробу. Как бы мёртвый. Но многим так лишь кажется. Какой мертвец — пусть даже сам Учитель, — продолжает выяснять смысл жизни?!

Нодар Джин

 

тут