Мятежные бесы Максима Горького

Алексей Максимович Пешков не любил город, где родился. В беседе с литератором Николаем Шебуевым, прославившимся тем, что в 1905 году издавал сатирический журнал «Пулемет», сказал: «Физически я родился в Нижнем Новгороде. Но это город, который я ненавижу. А духовно я родился в Казани». Горький никогда не отличался искренностью. В Казани ему тоже было совсем не в кайф. Здесь он пытался покончить жизнь самоубийством…

….Впрочем, скорее всего, Алеша Пешков хотел привлечь внимание к своей персоне. Пуля, которая якобы направлялась в сердце, приобрела почему-то совсем другую траекторию. В сердце трудно не попасть, а Горький, по всей вероятности, и не хотел этого. Правда, в автобиографическом рассказе «Случай из жизни Макара» он утверждает обратное.

Якобы его стремление уйти из жизни было вполне осмысленным. Макар-Алеша Пешков «заранее высмотрел себе место на высоком берегу реки, за оградою монастыря: там под гору сваливали снег, он рассчитал, что если встать спиной к обрыву и выстрелить в грудь, – скатишься вниз и, засыпанный снегом, зарытый в нем, незаметно пролежишь до весны, когда вскроется река и вынесет труп на Волгу. Ему нравился этот план, почему-то очень хотелось, чтобы люди возможно дольше не находили и не трогали его труп».

Но Горький сам же себе противоречит. Выстрелил в себя он в присутствии монастырского сторожа Мустафы Юнусова, с которым перед этим говорил, упросив взять замерзшего котенка за пазуху. Сторож сразу же сообщил в полицию. Раненого отвезли в земскую больницу.

Перед попыткой суицида Пешков взял у знакомого студента анатомический атлас Гиртля. Где находится сердце, а где легкие, он не знать не мог. Да и рана была не столь серьезная. Булочника Пешкова выписали из больницы спустя девять дней. Но больше всего занимает другое. В своей якобы предсмертной записке Горький вольно или невольно вскрыл причины своего поступка. «Останки мои прошу взрезать и рассмотреть, какой черт сидел во мне за последнее время», - говорилось в ней.

Останков не было. Доктор вырезал только пулю, застрявшую в спине. Но мировоззрением Пешкова заинтересовались служители церкви. Сохранился протокол заседания Казанской духовной консистории, озаглавленный так: «О предании епитимий цехового Алексея Максимова Пешкова за покушение на самоубийство».

«Во время его пребывания в больнице никакого психического расстройства замечаемо не было», - говорилось в этом протоколе. Если бы самоубийца пребывал не в себе, то это расценили бы как несчастный случай. Но тут все было иначе. Впрочем, решение консистории было крайне мягким: «Пешкова... предать приватному суду его приходского священника, с тем, чтобы он объяснил ему значение и назначение здешней жизни, убедил его на будущее дорожить оною, как величайшим даром Божиим, и вести себя достойно христианского звания». То есть он приглашался на профилактическую беседу.

Это вызвало бурный протест молодого Горького, хотя никакого давления на него церковь не оказывала. И будущий Буревестник отказался идти на покаяние к приходскому священнику Малову. Особое раздражение у священнослужителей вызвали стихи Горького, которые он послал протоиерею. Они начинались так: «Попу ли рассуждать о пуле?». Это уже можно было расценить как уголовное преступление, и поскольку юноша упорствовал в своей гордыне, полиция привела его силой в Феодоровский монастырь. Но ни на один вопрос иеромонаха Пешков не ответил.
 

Много лет спустя в письме своему биографу Илье Груздеву Горький так описывал этот период своей жизни: «Я заявил, чтоб оставили меня в покое, а иначе я повешусь на воротах монастырской ограды». И весной в селе Красновидове урядник предъявил Горькому бумагу Духовной консистории, в которой значилось, что он «отлучен от церкви на семь лет». И опять Горький неискренен. Не на семь лет отлучили его от церкви, а всего на четыре года. Именно этот срок называла в своих воспоминаниях первая законная супруга Алексея Максимовича Екатерина Волжина-Пешкова.

В списке масонов

Горький затаил злобу на церковь. Его стихи содержали прямые выпады против священнослужителей. Стихи совершенно слабые, но в них была, например, такая строка: «В лоне церкви много всякого зверья...». За нее по тогдашним законам можно было угодить за решетку.

Ненависть к церковникам, шуры-муры Буревестника с нечистой силой объясняются его связями с «вольными каменщиками» - масонами. В архивах российского департамента полиции есть справка о деятельности так называемого «Международного парламентского союза». В ней приводится список русских масонов. Там значится и Горький. Фигурирует он и в книге «Масонство в русской эмиграции», которая издана в Сан-Пауло в 1966 году. Так что неудивительно, что, как и всех «вольных каменщиков», Буревестника просто привлекал демонический и мистический мир.

Этот мир не любит людей вообще. «Люди мне противны», - писал Горький. Существует версия, что именно он принял самое деятельное участие в масонской кампании против Распутина и царской семьи, что именно Алексей Максимович придумал название скандальной книги Илиодора о Распутине – «Святой черт», да и отредактировал текст.

«Мне кажется, - писал он в марте 1917 года относительно замысла этой работы, - более того, я уверен, книга Илиодора о Распутине была бы весьма своевременна, необходима, что она может принести многим людям несомненную пользу... Устроить ее за границей я берусь».

Колдун с парохода «Добрый»

Когда личность Горького еще только формировалась, он испытывал влияние многих людей. Это были мастера-богомазы в иконописной мастерской, повара и матросы на пароходе «Добрый», где Алеша работал посудником. Увы, все они проиграли сражение за его душу. Ее забрал отставной унтер-офицер Михаил Акимович Смурый. Хотя трудно сказать, существовал ли он на самом деле. Может быть, в его облике обхаживал будущего писателя сам дьявол?

Горький впервые упоминает о Смуром в 1897 году. «Он возбудил во мне интерес к чтению книг, - писал Алексей Максимович. - У Смурого был целый сундук, наполненный преимущественно маленькими томиками в кожаных переплетах, и это была самая странная библиотека в мире. Эккартгаузен лежал рядом с Некрасовым, Анна Радклиф с томом «Современника», тут же была «Искра» за 1864 год, «Камень веры» и книжки на украинском языке».

«Этот сундук предлагает ему множество ответов на мучительные вопросы бытия, - пишет Павел Басинский в своей книге «Страсти по Максиму. Девять дней после смерти», - и Смурый испытывает Алексея ими, как дьявол искушал Христа в пустыне. Однако отличие в том, что дьявол-то задавал Христу искушающие вопросы, на которые у Христа были точные ответы, а Смурый предлагает сомнительные ответы, которые побуждают Алексея задавать искушающие вопросы».

Так кто же такой Смурый? Колдун? Или Князь Тьмы? Ответ дает сам Горький: «Он постоянно внушал мне: "Ты читай! Не поймешь книгу – семь раз прочитай, семь не поймешь – прочитай двенадцать». И все становится ясно: 7 и 12 – это магические числа. Семерка в нумерологии означает не только счастье. Это еще и споры, гордыня, это человек себе на уме, замкнутый, излишне подозрительный к окружающим. Число 12 можно разложить на две цифры. Единица содержит все: добро и зло, свет и тьму, начало и конец, созидание и разрушение, любовь и ненависть. Двойка – это тоже вечное противостояние: плюс и минус, день и ночь, жизнь и смерть, свет и мрак, тепло и холод. Вот, собственно, и разгадка.

Но Колдун с сундучком нравился Алеше. Ему хотелось во всем подражать Смурому, который был далек от православия. И в дальнейшем Горький сам стал Смурым.

Сплошное бесовство

Существует немало свидетельств того, что одним из самых любимых слов Горького было слово «черт». Причем он вкладывал в это понятие что-то ласкательное. «Черти лысые», «черти вы эдакие», «черт знает как здорово» – это были его самые популярные выражения.

Три ранних рассказа Горького «О чёрте», «Еще о чёрте» и «О писателе, который зазнался» повествуют о том, как черт является писателю. В пьесе «На дне» фамилия главного персонажа Сатина производна от Сатаны.

В книге «Заметки из дневника» писатель рассказывает о колдуне-горбуне, который доказывает, что мир состоит из чертей. Как тут не вспомнить колдуна с парохода «Добрый» Смурого? А ведь Горький излагает его воззрения:

«Да, да, черти – не шутка... Такая же действительность, как люди, тараканы, микробы. Черти бывают разных форм и величин... Есть, например, черти лиловые; они бесформенны, подобны слизнякам, двигаются медленно, как улитки, и полупрозрачны. Когда их много, их студенистая масса похожа на облако. Их страшно много. Они занимаются распространением скуки. От них исходит кислый запах и на душе делается сумрачно, лениво... Черти голландские – маленькие существа цвета охры, круглые, как мячи, и лоснятся.

Головки у них сморщены, как зерно перца, лапки длинные, тонкие, точно нитки, пальцы соединены перепонкой и на конце каждого красный крючок. Они подсказывают странное: благодаря им человек может сказать губернатору – «дурак!», изнасиловать свою дочь, закурить папиросу в церкви, да, да! Это – черти неосмысленного буйства... Черти клетчатые – хаос разнообразно кривых линий; они судорожно и непрерывно двигаются в воздухе, образуя странные, ими же тотчас разрушаемые узоры, отношения, связи.

Они страшно утомляют зрение. Это похоже на зарево. Их назначение – пресекать пути человека, куда бы он ни шел... Драповые черти напоминают формой своей гвозди с раздвоенным острием. Они в черных шляпах, лица у них зеленоватые и распространяют дымный фосфорический свет. Они двигаются прыжками, напоминая ход шахматного коня. В мозгу человека они зажигают синие огни безумства. Это – друзья пьяниц».

А дальше Горький вымещает свою злобу на священнослужителей: «Страшны черти колокольного звона. Они – крылаты, это единственные крылатые среди легионов чертей. Они влекут к распутству... Они мелькают, как ласточки, и, пронизывая человека, обжигают его любострастием. Живут они, должно быть, на колокольнях, потому что особенно яростно преследуют человека под звон колоколов». Впрочем, ненависть к людям в рясах прослеживается и в других произведениях Алексея Максимовича. Все православное выглядело у него отвратительно: алкоголики, неряхи, дураки. Собирался Горький написать и о преподобном Серафиме Саровском. Он представлял его... «злым стариком».

Черти мерещились Горькому и там, где их никогда и не было. Вячеслав Иванов вспоминал, как однажды подарил писателю свой рисунок, на котором была изображена собачка на цепи. "Любопытно, - заметил Алексей Максимович. – Да это же ведь черт со связкой бубликов".

Русский писатель-эмигрант Илья Сургучев дружил с Горьким, когда тот жил на Капри. Но вскоре дружба расстроилась. Сургучев прямо связывал это с тем, что писатель продал свою душу. В своем очерке «Горький и дьявол», опубликованном в 1955 году в парижской газете «Возрождение», Сургучев приводил несколько примеров взаимоотношений писателя с нечистой силой...

И именно Сургучев, написал слова, удивляющие до сих пор:

«Я знаю, что много людей будут смеяться над моей наивностью, но я все-таки теперь скажу, что путь Горького был страшен: как Христа в пустыне, дьявол возвел его на высокую гору и показал ему все царства земные и сказал:

- Поклонись, и я всё дам тебе.

И Горький поклонился. И ему, среднему, в общем, писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было всё: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь…”

Спустя много лет Сургучев увидел портрет Генриха Ягоды, который, как утверждали обвинители на судебном процессе «правотроцкисткого блока» в 1938 году, был причастен к смерти сына Горького Максима и его самого. Ягода, писал Сургучев, «как две капли воды был похож на диавола, пророчески нарисованного талантливым богомазом».

Возможно, Иван Сургучев и несколько преувеличивает. Но чертизм Горького – это не его придумка. Отсюда и страшный конец запутавшегося человека. Писателя, отрицавшего духовность и веру. И в этом был определенный символ.

«Я пошла к Левину (врач Горького, потом обвиненный в убийстве родоначальника социалистического реализма. - Авт.), - значилось в разрешенных свыше воспоминаниях медсестры, - и сказала: «Разрешите мне впрыснуть камфару двадцать кубиков, раз все равно положение безнадежное?». Без их разрешения я боялась. Левин посовещался с врачами, сказал: «Делайте что хотите». Я впрыснула ему камфару.

И оказалось, что последней женщиной, с которой простился Горький, были ни его жены, ни Будберг, а эта совершенно невзрачная и немолодая медсестра. «Я приложила ухо к его груди – послушать – правда ли? - вспоминала она. - Вдруг как он меня обнимет крепко-крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились. Больше в сознание не приходил».

Тут все к месту. Медсестру звали Олимпиада Черткова…

 

 

 

 

 

---

link